Китайцы не пользуются понятиями. Они фиксируют то, что есть. А что есть? А ничего нет. Вот она — китайская логика. Наш жизненный опыт обязательно включает в себя «здесь и сейчас». А где это «здесь»? И когда это «сейчас»? Вы когда-нибудь задумывались над этим? Китайцы работают с этим «здесь и здесь», «сейчас и сейчас», потому что «здесь и сейчас» — это не точки данные нам, это точки превращения, метаморфозы, которые есть «моменты раскрытия космической жизненной силы». Вот это их интересует, а не то, что говорится в языке.В начале декабря китаист Владимир Малявин прочел в книжном магазине «Фаланстер»
лекцию «Душа Азии», основанную на его последней книге «Цветы в тумане».

Сегодня я буду говорить о реальности, которая с большим трудом поддается осознанию в индивидуальном масштабе. Когда мы говорим о таких вещах, как душа Азии, национальный характер, душа народа, мы на самом деле касаемся вещей, которые с трудом поддаются осознанию. Мы по привычке рассматриваем эти темы через очки индивидуальных мыслителей, кабинетных ученых. Их мнение по-своему логично, но оно никогда не соответствует этой реальности.

Для себя я пришел к пониманию этих вещей. У нас сейчас об этом не пишут в книгах — у нас доминирует либо субъективистский стеб, либо (но все реже) академическое исследование. Но ни то ни другое не имеет отношения к действительности. Когда я начинаю говорить о Китае, меня обычно спрашивают: «Как сейчас в Китае, хорошо? Там нет проблем?» Подобный взгляд слишком поверхностен. Сами китайцы могут быть какими угодно, и часто они бывают очень мелочными и мелкими в нашем представлении. У них нет той сентиментальности, на которой стоит великая русская литература. В Китае не было и не будет ни Пушкина, ни Толстого, ни Блока. Мы можем по-разному относиться к цивилизации, но если мы возьмем критерий долговечности, то это самая жизненная нация. Может быть, сам китаец ничего из себя не представляет. Но из этого не следует, что его культура ничтожна. Я бы сказал больше — величие цивилизации предполагает умаленность, даже невзрачность ее отдельных представителей. Чем величественнее цивилизация, тем мельче нам кажется отдельный ее представитель.

Мы говорим о реальности, которая недоступна поверхностному взгляду, — о народной душе. Для нас смерть — трагедия, для народной души это ничего не значит. В худшем случае это станет материалом для фольклорной песни, как ямщик замерзал или как казаки рубились, и все это исполняется с присвистом, с топотом. Получается, что вовсе и не трагедия, а условие выживания. Когда мы идем по улице в толпе, у нас такой масштаб видения — отдельный случайный встречный может быть очень неприятен. Если мы залезем на какой-нибудь небоскреб, например, на Тайбэй 101, который долгое время был самым высоким зданием в мире, и сверху посмотрим на толпу, она представится нам в другом свете. Люди внизу уже не кажутся нам людьми — они составляют некий узор, который можно разгадывать. Они дают пищу для эстетического мировосприятия. Мы можем разгадывать иероглиф толпы. Вряд ли это научное понятие, но не думаю, что оно сообщает нам меньше о жизни китайского социума, чем дотошные социологическо-юридическо-психологические исследования. Я не говорю, что это плохо, я просто говорю, что это «Цветы в тумане». Туман скрадывает расстояние и величину вещей, скрадывает образы.

Мы вообще по-настоящему не знаем Китай. Если вы возьмете справочники по Китаю, стыдно сказать, но вы даже не догадаетесь, на чем стоит китайская цивилизация. Вы не найдете там важнейших технических терминов китайской духовной жизни, поскольку они не вписываются в европейскую терминологию — вот и получается, что вроде бы на нет и суда нет. Давайте говорить о том, что нам понятно, — гносеология, онтология, метафизика, искать истину под фонарем.

Академическое исследование Китая хорошо только в том случае, если его проводит талантливый человек, а таких было немного. Первым был Никита Бичурин, вторым — академик Василий Алексеев, которые через свое сознание пропускали Китай и выдавали полученный образ Китая за реальность. Последним, наверное, был Лев Гумилев, который в Китае ничего не понимал, но создал такой убедительный образ, что все ему поверили. А если у вас есть образ, в котором вы можете жить и работать, то вы можете убедить других в его существовании. Вы имеете стилистически выдержанную жизнь, а именно такая жизнь внушает доверие.

Это первое, но очень важное замечание, потому что я постоянно наталкиваюсь на это недоразумение, непонимание. Это касается не только китайцев, но и русских тоже. Разве европеец не так же изучает Россию? Очень хорошо сказал Пушкин: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Почему? Потому что иностранец не знает глубины этого чувства, он его не понимает. Он требует узаконенной инаковости. Все группы населения имеют право на своеобразие. На Востоке и в России иначе: там царит скрытая инаковость, которая на поверхности жизни предстает деланной, нарочитой (не скажу лицемерной) тождественностью. И сколько бы Запад ни ратовал за признание «единства в многообразии», его усилия будут разбиваться об эту восточную «хитрость». Инаковость на Востоке и так есть, просто она спрятана. Европейцу это кажется странным, подозрительным. Со своей стороны я не хочу идеализировать Китай, но у меня есть любовь к великой китайской цивилизации, которая так или иначе китайцами обслуживается.

Здесь возникает вопрос о природе языка восточных культур. Европейцы не понимают природы этого языка — они все норовят его опредметить и логизировать. Если сказано в текстах тайцзицюань, что четырьмя унциями можно столкнуть тысячу пудов, они будут высчитывать, сколько это будет в граммах и как эти силы приложить. Когда спрашиваешь об этом знающего мастера, он ухмыляется и ничего не отвечает. Или, например, фраза «сначала движется копчик» — мы начинаем объяснять, что с точки зрения анатомии копчик не может двигаться раньше мышц и сухожилий. Или еще пример: «все движения должны быть как бы нанизаны на одну нить». Подобные суждения обращены к внутреннему опыту. В Европе нет аналогов этому, может быть, отчасти в мистической литературе. Потому что европейцы никогда не могли смотреть на свой жизненный опыт так, как дети на него смотрят. То есть они воспринимают его в определенном рационализированном виде, в идеях, понятиях и так далее. А китайцы не пользуются понятиями. Они фиксируют то, что есть. А что есть? А ничего нет. Вот она — китайская логика. Наш жизненный опыт обязательно включает в себя «здесь и сейчас». А где это «здесь»? И когда это «сейчас»? Вы когда-нибудь задумывались над этим?

Китайцы работают с этим «здесь и здесь», «сейчас и сейчас», потому что «здесь и сейчас» — это не точки данные нам, это точки превращения, метаморфозы, которые есть «моменты раскрытия космической жизненной силы». Вот это их интересует, а не то, что говорится в языке. Ведь с этим тоже вышел конфуз в Европе. Писали-писали про метафизику, пока не пришел Ницше и не сказал: вы просто описываете правила употребления слов. Китайцы так не могут, потому что у них нет такой грамматики, такой логики и такого языка. Даже сказать «Это есть то-то…» нельзя на классическом китайском языке.

Иероглиф — это не слово, не буква, не понятие даже, а что-то другое. Мы можем подобрать только аналоги. Иероглиф — это аналог дисплея компьютера. Какое значение у дисплея компьютера? Никакого. Ни один электронный образ в компьютере не имеет внутренней логики. Он представляет собой интерактивное пространство, где все силы между собой сочетаются. Они одновременно тождественны и различны. Они настолько же подобны, насколько и отличаются. Это логика подобия — я такой же, как вы, в той же мере, в какой я не такой как вы. Один учитель тайцзицюань пишет: «Когда все есть — ничего нет, когда ничего нет — все есть». Когда я исполняю упражнение, все есть. Рука движется, нога, но когда я применяю силу в точке метаморфозы, я оказываюсь вне пространства и времени. И наоборот. Когда я делаю — этого ничего нет, все это иллюзия, фикция, а вот когда я силу применяю, а сила эта космическая, есть все, но действие такой силы вечно отсутствует в опыте и знании.

Другой пример — ястреб охотится за зайцем. Он может долго за ним охотиться, отслеживать. Так должен действовать искусный полководец. Он создает для себя стратегическое преимущество, то есть ту ситуацию, когда он не может не схватить зайца. Вот момент, когда он касается зайца, это что? Какое отношение он имеет к прошлому и будущему? Никакого. В этом моменте время странным образом замирает, превращается в качество ситуации, выпадает из хронологии событий. А европейцы решили превратить опыт в «предметную данность». Вот есть некие данные. Давайте объективно с ними разбираться. По существу, речь идет о власти над миром — у меня лучше данные, чем у вас. Это напоминает состязание людей не умеющих петь, но имеющих в своем распоряжении хорошие ноты, они показывают друг другу ноты: «Смотри, какая у меня песня!» Петь они не умеют, но ноты замечательные.

Несколько слов о языке китайской мудрости. Она основывается на посылке о том, что, когда все сказано, — ничего не сказано, когда ничего нет, — все есть и т. д. Такой язык — средство чистой сообщительности за пределами всех сообщений, чистого превращения, обращенного и на самого себя. Этот язык ничего не описывает и даже не обозначает. Он учит, как говорили древние даосы, «быть таким, каким еще не бывал». Как написано на стене в доме одного из моих учителей: «Чудесное действие в одном повороте». Мы и так знаем: «Хочешь жить — умей вертеться». Умей смотреть на вещи с разных сторон. Это свобода. Вращение здесь и есть превращение, в конце концов — духовное преображение. Это и есть проявление силы, которая пронизывает все планы бытия и составляет силу нашего морального воздействия на мир. Это моральная сила, потому что она доступна нам в той мере, в какой мы отказываемся от себялюбия. Эгоизм китайцам непонятен, несмотря на то что они очень индивидуалистичны. Речь о том, чтобы вернуться к началу нашего сознания, когда нет ни моего «я», ни внешнего мира. Главный вопрос китайской мысли — откуда приходит наше сознание? А не то, как мы знаем мир, как нам господствовать над миром. Ведь если я знаю что-то лучше, если мои ноты лучше, то я, естественно, вас побью, и вы будете мне служить.

Отказ от себялюбия — это простая вещь. Она не требует определенного усилия. Может быть, требует сверхусилия. Она простая потому, что проще не присваивать себе, чем присваивать. Не думать проще, чем думать. Реальность открывается нам благодаря тому, что ослабевает хватка сознания. Это не то расслабление, от которого мы падаем на диван. Но то, которое является синонимом бдительности сознания. Чем больше мы расслаблены, тем более мы бдительны, тем сознание у нас острее и концентрированнее. Стоит нам расслабиться, войти в покой, и мы начинаем все вокруг слышать. Пушкин дает нам пример: «Перстами легкими как сон / Моих зениц коснулся он: / Отверзлись вещие зеницы, / Как у испуганной орлицы. / Моих ушей коснулся он, / И их наполнил шум и звон». Китайцы пользуются такой практикой. Мы — нет. Мы живем в призрачном мире интриг, планов и расчетов.

Тело предшествует нашему сознанию. Сначала есть присутствие нас в теле, а уж потом мы начинаем крутить умом. Так возникает наше «я». Оно же не сразу возникает и не сразу фиксируется. Значит, первично именно телесное присутствие. Глаз закрывается перед летящей в него соринкой прежде, чем сознание приказывает ему это сделать. Старушка, которая не может поднять и пяти килограммов, выносит на спине холодильник, когда горит ее дом, потому что она очень любит этот холодильник. В этот момент она концентрирует все свои жизненные силы. Китайская мудрость основана на познании этой реальности и умении ею пользоваться.

Техника здесь невероятно, даже немыслимо проста: мы расслабляемся, то есть «оставляем себя». В какой-то момент расслабления у нас пропадает эго. Вы даже предоставить себе не можете, насколько с точки зрения немного потренировавшегося человека мы напряжены в жизни. Про это говорил один китаец: «Помолчи немного, и ты поймешь, как суетна человеческая речь. Посиди в покое, и ты поймешь, как суетны человеческие дела». Вам любой учитель духовной жизни — хоть йог, хоть шаман — это скажет. Тут нет ничего особенно китайского. Только китайцы довели это до необыкновенной степени утонченности. Не надо думать, что все китайцы так живут, 99% из них только догадываются об этом. Они живут по упрощенным схемам, но опять-таки выведенным из опыта расслабления. По одной простой причине — они очень прагматичны. Они не тратят энергию на пустые вычисления, вроде вопросов — а ты кто такой? Русским людям, кстати, это очень свойственно. Китайцы же не делают этого и тем самым оптимизируют свою жизнь.

Итак, расслабление. В определенный момент вы теряете грань, отделяющую вас от мира, — этого очень просто достичь, — и вы теряете страх, который руководит вами как эго. Из страха вырастают слабости. Ведь цивилизация строится на том, что люди взаимно принимают свои слабости. Ты полюби мои слабости, а я твои. Такой договор.

Что же мы открываем в себе? Огромную силу. Не нашу, потому что она не дает нам права на самовозвеличивание. Это сила мировая. Мы только пропускаем ее через себя и одновременно обретаем способность опережать все то, что идет от ума и интеллекта. В расслаблении повышается бдительность, острота внутреннего самосознания, и вы начинаете видеть более тонкие различия в своем опыте. Ведь сообщительность — это возможность видеть различия между людьми, она прямо противоположна тому, что делает европейский модерн, который подчиняет индивидуальность всеобщим законам. Расслабляясь, мы входим в поле сообщительности, где все решается степенью нашей чувствительности и остроты сознания.

Что важно здесь иметь ввиду? Вспомните, как герой фильма «Матрица» Нео изучал боевые искусства Востока. Он делает все очень быстро. Даже пули в него не могут войти, потому что он видит, как они летят. Это умели и отдельные мастера некоторых боевых искусств. Как бы быстро ни мчался на вас автомобиль или как бы быстро ни устремлялся к вам кулак, вы всегда имеете короткий миг предвосхищения события. Мир как будто замирает. Это потому, что дух ваш очень бдителен. В тайцзицюань вы используете эту естественную способность духа к концентрации и мгновенному действию, которая выше так называемой реакции. Бить кулаком тогда нет нужды. Достаточно посмотреть… Надо просто верить, что это возможно. Найти настоящего учителя и поверить, что эти странные позы, в которые вас ставят, издеваясь над вашим человеческим достоинством, оказывается, могут иметь какой-то неожиданный эффект в конце пути. То тело, в котором мы живем, оно всегда прячется. Мы его не видим. Отсюда китайское коварство, скрытность. Живая реальность никогда не видна, она неопознаваема умом. Я направляю руку, вижу пальцы, но тело я не вижу, его нет в предметной данности. В то время как европейцы говорят только о том, что видно. Видно — значит, есть, не видно — нет.

Что случилось с Китаем за последнее время? Случилось то, что американцы хотели через капитализм привязать Китай к себе и развалить компартию, а все вышло с точностью до наоборот. Американцы недоумевают: как может либеральная экономика существовать в авторитарно-политическом режиме? Я думаю, что это легко объяснить тем, что для китайцев духовная иерархия неискоренима. В сообщительности кто-то более, а кто-то менее чувствителен. КПК в данном случае оформляет эту иерархию чувствительностей. Отсюда и стратегия Китая на международной арене. Он невидим, это своего рода черная дыра международной арены, китайцы всегда воздерживаются при голосовании в Совете Безопасности ООН. Но попробуйте тронуть Китай. Реакция будет более чем жесткой. Эдакая сверхплотная тьма. У нас наоборот: шумим много, а как доходит до дела, мнемся…

Китайцы торжествуют сейчас, потому что глобальность отменяет историю, придуманную европейцами. Глобальность — это «Экспо 2011» в Шанхае, где Лихтенштейн или Андорра стоят в одном ряду с США и Китаем. Все одинаковы на этом празднике жизни, никого не интересует, как он пришел к этому состоянию — интересен лишь его бренд. И вот здесь китайцы хороши. Потому, что это и есть момент сообщительности, кстати, чисто капиталистический момент. Это состязание или, лучше сказать, парад брендов. Речь идет об артикуляции желания. Капитализм порождает желание пустоты — мы желаем того, чего не имеем. Пустота — самая капиталистическая категория. Европейцы пришли к этому, но это повергло их в уныние. Караул! Жизнь стала пустая.

Я недавно вернулся из Китая, из окрестностей города
4000
Вэньчжоу в юго-восточной части страны. Китай — унитарное государство, но там самоорганизации на порядок больше, чем в России. В Китае есть власть, а власть — это мой учитель, которого я не могу чувствовать, но который чувствует меня. Власть — это человек, стоящий на вершине небоскреба, смотрящий на толпу и прозревающий иероглиф массы. Он не разбирается с каждым поодиночке, потому что разобраться невозможно ни с кем, а видит их в общем. Отношения власти и народа строятся по образу двойной спирали, где стихия повседневности соотносится с трансцендентным порывом власти на бесконечно большой символической дистанции. Людей побуждают постоянно открывать новые горизонты жизненного опыта. Это увлекает и служит источником радости.

Вот так организован Китай, и в этом его сила и его оптимизм. Самоорганизация позволяет им жить так, как вода течет — естественно и спокойно. Я недавно узнал, что в Тайбэе, где я живу, есть ночные рынки, и там вообще никаких правил нет. Каждый торгует там, где хочет, – и полное отсутствие конфликтов и мордобоев. В такой самоорганизации, отпущенной на свободу, и таится энтузиазм. Вот это и есть китайский коммунизм.

Источник:
OpenSpace